вспоминая....

"ДА, СУХАРЕВСКИЙ!"
Время, начать надо именно с него, с конца или почти с конца, потому что присматриваясь к нему я все чаще вижу старческое лицо в паутине трещин. А они ведь были когда-то девушками, эти несчастные старушки, переваливающиеся по квартирам со стаканчиком – полить комнатные растения, листья которых колышут сквозняки; они, лежащие с мучительными переломами шейки бедра, они - умирающие и умершие, чьи голоса шуршат и дыхание появляется и снова замирает, когда открываешь и закрываешь ящики старой мебели. Они были девушками, быть может, выходили из реки на берег, в сиянии косых солнечных лучей, с дальней зарей за спиной, а по коже скатывались крупные капли, и это было прекрасно – всегда, как столетия назад и вперед, как бывает у каждого человека, даже неуклюжего и несчастного, у каждого, потому что всем нам доступен миг совершенства, исполнения обетования: будь то на берегу вечереющей реки или утром, с первым, еще сонным поцелуем, в поле, с облаками, растворенными в глазах, накатывающейся грозой.
Я читал про Сухаревского. Читал про то как он недавно, уже почти старик, спасался от милиции: пытался слезть с третьего этажа, как переломал руки и ноги. Я читал, как от взрыва то ли бомбы, то ли неизвестно чего, он чуть не лишился зрения. Как сидел в тюрьме, бесплодно и бессмысленно, потому что это раньше среди серых стен заключения вызревали «Майн кампф» и «Записки революционера», оттачивалась мысль, загоралось потаенное пламя, которое потом разжигало тысячи, дясятки тысяч, миллионы факелов, и они кружились в завораживающем хороводе. Нет, теперь тюрьма (не всегда, но часто, очень часто) просто сырая, осклизлая ступенька еще ниже – в придонные течения забвения и нищеты.
А я ведь видел его другим, я помню его – молодого и пылающего, яркого и притягательного в своей славе. Как Слава Демин говорил нам – еще юным соратникам ФНРД – «Я нашел вождя!», говорил с радостью и торжеством, этот в общем-то не горячий и степенный Демин. «Он будет выступать!» Митинг проходил возле станции метро «Театральная»: немного, может быть, чуть больше, чем обычно, флагов и людей. На какой-то постамент (почему-то сейчас мне кажется, что от снесенного памятника) поднялся оратор, Иванов-Сухаревский, в казачьем мундире, со светлыми русыми кудрями над погонами. Не помню, держал ли он «театральную паузу», но выступал уверенно, эмоционально, даже чересчур, на грани срыва и гротеска. Потом, после его выступления, очарование быстро проходило и сменялось даже иронией, но в этот момент Сухаревский был прекрасен, он не говорил о том «как надо бы», не ходил вокруг да около, он был здесь весь – здесь и сейчас, под знаменами с иерусалимскими крестами; он призывал к действию, это было пламя, которое рвалось во все стороны обжигающими языками, еще секунда – и мы двинемся вперед, еще секунда – и мы пойдем брать штурмом любую цитадель, но это мгновение никак не наступало, площадь холодела, толпа рассасывалась и исчезала: в серый город, в ночь.
Помню, как мы ходили в гости к Сухаревскому, в квартиру напротив тюрьмы «Матросская тишина». Роман читал свои комментарии к Ветхому Завету, а Сухаревский потом долго рассказывал о жизни в Германии, о своих детских тирольских штанишках, и все это было одновременно живо и интересно, и гротескно-бессмысленно: как его лицо, как выражение его лица: то белокурого героя, то рыжеватого актера, всегда очень подвижное, мимически выразительное, с меняющимися чертами, словно пламя, колеблемое сквозняком.
Мы как-то быстро разочаровались в Сухаревском. Его объединение с Лимоновым уже вызывало больше улыбок, чем интереса. Хотя были и убежденные люди: «Да, Сухаревский», - отвечал Алексей Широпаев на наши шутки в адрес Александра Кузмича. Нельзя сказать, что он был незаметен – одно время Сухаревский, пожалуй, был самым известным правым радикалом. Газета «Я – русский» явно выделялась из общего ряда. Однако энтропия брала свое: все опять растворялось, теряло конкретные черты, и когда один мужик, нормальный такой мужик у Белого дома сказал нам: «Но вот, ведь есть Кузмич», мы ответили какими-то шуточками и хихиканьем, которое мне неприятно вспоминать. Впрочем, высказывания Сухаревского становились все нелепее: «На Грозный надо сбросить ядерную бомбу!» «Я могу быть проституткой, могу быть лесбиянкой, могу казаком! Свобода-то какая! А заработал миллион – и сам черт тебе не брат!» Все это было слишком преувеличено, гротескно, шумно – подвижность и пафос в духе Муссолини, яркая выразительность образа в стиле Вонсяцкого терялись в обыденных улицах, растворялись в суровых мрачных пейзажах. На митинги в основном приходили маргиналы, и камеры телевидения крупным планом показывали их щетину, мешки под глазами и разорванные ботинки, скорбные сырые ботинки, похоронную обувку движения, которое покидало историю. Постепенно от Сухаревского ушли вернейшие из верных, наступила старость и, спускаясь по балконам с третьего этажа, он мог рассчитывать только на себя, себя одного – и упал в сумерки, в сухую листву октября.
Эти заметки про Сухаревского – не его портрет. Просто мне хочется удержать в памяти этот образ, не упустить его, потому что он был одним из нас в лучшую и героическую эпоху, потому что, в конечном счете, мы виноваты перед ним – его огонь на площадях горел и прогорел напрасно, не поддержанный, только слегка озаривший улицы, опаливший стены. А теперь мы ходим по площадям, где шумит ветер, качая деревья. Наверное, ему тоже грустно, этому ветру, ему хочется снова развернуть белое знамя с иерусалимским крестом.