Наша политическая жизнь, очевидным образом очарована идеей движения.
Дело обстоит так не только в политике, но и в сфере технологий, где ключевым словом является «инновация», и в экономике, функционирование которой подчинено логике обращения. Те же самые подходы проявляются, когда речь идёт об изменении человеческого тела, об изменении того, что значит быть человеком – о тех важнейших вопросах биоэтики, с которыми мы сегодня сталкиваемся.
Изменение стало самоцелью, движение подменило собой пункт назначения. В итоге, одержимость переменами доминирует в нашей политической жизни уже на протяжении нескольких десятилетий.
Я не призываю к тому, чтобы вообще не меняться, но говорю о том, что изменение не может быть самоцелью. Изменение имеет смысл, когда оно ориентировано на достижение чего-то прочного, когда оно соотнесено с чем-то неизменным, с точками отсчёта, с традицией, с культурой, с наследием. Я уже затрагивал эту тему в книге «Лишенные наследства» («Les déshérités»).
Изменение обретает смысл, когда оно предпринимается ради чего-то незыблемого. Политика, например, не может быть нацелена на то, чтобы двигаться вперёд просто ради того, чтобы двигаться вперед. Такое движение не имело бы смысла. Смысл есть в том, чтобы продвигаться к тому, что хорошо и правильно.
рамках западной цивилизации это вечный спор. Можно было бы сказать, что западный мир и появился тогда, когда появилась проблематика изменения. Однако в наше время достигло полной зрелости то, что в истории называется «модерном». Именно в этом особенность нашего времени.
Эпоха модерна – это тот период, который начинается с коперниканского переворота и научной революции. Эту эпоху характеризует, прежде всего, увлеченность движением. Также для неё характерно увлечение модой, тем, что происходит сейчас, уверенностью, что мода должна определять собой наше поведение. То, что модно – это хорошо, потому что это новое. Конечно, мода в одежде не имеет большого значения. Однако когда уже вся наша общественная и интеллектуальная жизнь, когда политика, философия, и человеческое существование вообще определяются необходимостью меняться, чтобы оставаться актуальным – тогда, возможно, вся эта деятельность вообще лишается смысла.
Эпохе модерна понадобилось немало времени, чтобы полностью развиться и продемонстрировать окончательные итоги своего развития. Но мне кажется, что сегодня, после краха великих идеологий и падения Берлинской стены, мы продолжаем стремиться к изменениям, не имея ни малейшего представления о том, чего мы хотим достичь. В то время, когда доминировал марксизм, было стремление всё изменить, сделать революцию, ради того, чтобы придти к окончательному финалу – к бесклассовому обществу. Именно так марксисты представляли конец истории, конец превратностей человеческого существования.
Поскольку великие идеологии рухнули, мы, в некотором смысле, оказались лишены целей. Стало очевидно, что вся наша суета – это пустое занятие, потому что она больше не направлена на достижение чего-либо, что окупило бы затраченные усилия – на достижение места, где можно было бы жить, где можно было бы пребывать.
Все эти его повеления о «прорыве» и «инновациях», идея национального стартапа – которая, по сути дела, противоположна тому, чем должно быть государство. Государство (l’Etat) предполагает определенную статичность, сохранение того, что есть. Как сказал, умирая, Людовик XIV: «Я ухожу, но государство остаётся всегда». Государство остаётся, и преемственность государства – это его сила.
Наоборот, стартап – это проект, который утверждает, что начался только что. Мы должны быть в состоянии сделать выбор между миром, где всё время начинают заново, и миром, стоящим на неизменной основе; между миром, который хочет всегда меняться, и миром, который знает, что именно достойно сохранения.
Нужно найти те не подлежащие сомнению отправные точки, которые нас связывают друг с другом. Отталкиваясь от них, можно будет вернуть смысл политической деятельности.
Вся статья http://vespa.media/2019/01/elites-and-people/